08.11.2014 0:27
Dian
Posts: 415
|
Как рассказывал Иуде его приятель, римский вельможа,— когда он был молод и, по его словам, глуп, ему привезли с армянской войны подарок – щенка кавказской овчарки. Вельможа назвал его Фракийцем – просто так, для звучности, а еще потому, что широкогрудый щенок напомнил ему рослых фракийских гладиаторов. Вельможа был тогда, как уже было сказано, молод и избалован жизнью, щенок пришелся ему кстати: он стал его дрессировать. Учил таскать сандалии и садиться по команде. Очень скоро стало ясно, что щенок то ли невероятно туп, то ли невероятно упрям: он не подчинялся командам, будто не слышал, и вообще не мог или не желал вести себя, как положено собаке. Он отказывался спать на подстилке, ложился где хотел и когда хотел, и домашним оставалось только обходить его изо дня в день растущую тушу, распластавшуюся посреди прохода. Хозяин был молод, избалован судьбой, и он потерял бы интерес к щенку, но странное дело, чем-то Фракиец к себе притягивал. Вскоре хозяин обнаружил, что пес как будто просто не желает потакать его прихотям, играть с хозяином в его игру. Сандалии не приносил, голос не подавал, на птиц не лаял, за палкой не бегал, обувь и тряпки не грыз, не играл, вообще вел себя так, будто ему было скучно и с людьми, и с собаками. Одно время думали, что пес глух и нем, но в конце концов пришлось бы предположить в нем также слепоту и отсутствие обоняния: Фракиец реагировал на внешний мир по минимуму. О существовании мелких тварей вроде кошек, мышей и птиц, он, кажется, и не подозревал. Ласки терпел, пока мог. Когда сильно допекали, вставал и уходил с презрительной миной. Еду не выпрашивал. Когда хозяин пытался подразнить его, то убирая, то подсовывая кусок мяса, Фракиец равнодушно зевал, будто говоря: хорош глупить, все равно накормишь, куда денешься. Домашние изображали шутливые нападения на хозяина, но Фракиец только брезгливо воротил нос от этого театра и защищать патриция не собирался: кому, мол, он нужен, этот ваш глупец? Патриций оставил всякие попытки обуздать Фракийца, но тот и за это не испытывал к нему благодарности. «Это ненормально, -- говорил брат хозяина.— Собака должна служить».
Фракиец не служил. Он жил сам по себе, люди только мешали ему. Своей кошачьей независимостью он внушал домашним пугливое почтение. Его не интересовало ничто собачье, он был действительно ненормален как собака. Презрение к жизни – это ведь не собачья, не животная черта, а Фракиец, кажется, презирал жизнь и все в ней. Даже с суками он случался вроде как со скуки, и большей частью их игнорировал. Он никому ничего не давал и ни от кого ничего не требовал, даже еду, когда ее нарочно задерживали. Разозлить его было невозможно. Самая сильная эмоция, которую, кажется, испытывал этот пес – легкая досада на тупость двуногих, вечно мельтешащих у него на пути. Рабы для него не существовали, их он сметал с пути, выступая грудью вперед. Если хозяин сам надоедал ему, Фракиец мог чуть сморщить верхнюю губу, издав едва слышное рычание – это была единственная дань уважения к хозяину, остальных он и этим не удостаивал. У жены патриция сложились с Фракийцем странные отношения. То она называла его милым песиком и всячески ласкала, хотя, кажется, даже шерсть его источала холодное презрение, то вдруг закатила мужу истерику, требуя подарить, продать, утопить – как угодно избавиться от Фракийца. «Он смотрит!» – был ее аргумент. Хозяин не мог похвастаться даже этим знаком внимания. Однажды жена запустила во Фракийца сандалией. Он степенно удалился, удовлетворенно крякнув. Никто не существовал для него.
Странно это звучит для животного, но глядя на Фракийца, хозяин размышлял о смысле, о цели жизни: Фракиец выглядел так, как будто он попал не на свое место и томится на нем, и все ему скучно, и он не видит смысла ни в чем. Порой приходило в голову, что во Фракийце живет человеческая душа: только человек мог ничего не делать с таким видом, что ничего не делает. Не находить в жизни никакого развлечения, радости, привязанности. Может быть, Фракиец томится в своем теле, как в тюрьме, тяготясь своим глупым и беспомощным положением? Хозяин порой пытался поговорить с Фракийцем, но разговора, как с обычной умной и даже не очень умной собакой, не складывалось: человек ясно чувствовал молчание Фракийца. Тот не отвечал ему. Речь римлянина превращалась в глупый монолог. Иногда хозяин запирался с Фракийцем в кабинете и, заискивающе заглядывая ему в глаза, испуганно спрашивал: «Послушай, Фракиец... Кто ты? Ты... ты человек?» Но, встретив его непроницаемо-высокомерный взгляд, принимался сконфуженно трепать животное по загривку. А Фракиец вставал и, бросив на хозяина один из арсенала своих насмешливых взоров, величественно удалялся. И у хозяина было ясное чувство, что Фракиец смеется над его ошибкой. Но если он не человек, как он мог постичь, что хозяин принял его за человека? В этом было неразрешимое логикой противоречие.
Хозяину, безусловно, стало бы легче, если бы он твердо знал, что Фракиец является кем-то одним -- псом или человеком. Пес, судящий и видящий насквозь, пес, понимающий больше, чем ему положено по природе, внушает жуткое чувство. Нас не пугает человеческая речь, но если заговорит статуя, мы будем в ужасе. Вельможа слышал о господине, который велел умертвить раба, обладавшего странным даром видеть предметы насквозь и читать мысли -- хотя раб ничем не мог навредить ему. «Я понял одно, -- говорил он Иуде,-- что я боюсь понимания». На понимание Фракийца -- если оно было -- он не мог ответить тем же. Он был беззащитен перед Фракийцем.
Случилось так, что по государственным делам хозяину пришлось ехать в Египет. Он был домоседом и дальше Ахайи носа не совал. С тяжелым сердцем покинув Рим, вельможа к тому же задержался в Александрии дольше, чем рассчитывал. Порядком подорвал он на службе отечеству нервы и здоровье, государственная ноша оказалась не из легких. Наконец, по прошествии пяти месяцев, он смог отплыть из Александрии. Но возвращение превратилось в натуральную Одиссею, за тем исключением, что римлянин попал в плен не к прекрасной нимфе, а к неотесанным пиратам, которые держали его около месяца в грязном трюме с другими несчастными и дурно кормили. К тому времени, когда раб доставил выкуп, патриций успел испортить себе желудок и печень. Не хватало еще, думал вельможа, чтобы по возвращении домой старая няня обварила ему ноги кипятком, а верный пес вцепился в ляжку. Полная была бы картина.
Дома патриций застал разленившихся рабов, полный беспорядок в хозяйственных делах, а также дрожавшего от страха управляющего, который доложил, во-первых, о бунте рабов в одном из сельских эргастулов, а во-вторых, о том, что вельможина Пенелопа ушла и требует развода. Отношениями с женой патриций не особо дорожил, но сам факт предательства в такой момент окончательно выбил из колеи. Вельможа приказал – точнее, прошипел приказание приготовить ему воду, а сам, раздраженный, грязный и несчастный, направился в свои покои. Путь пролегал через кабинет. Войдя в кабинет, патриций почувствовал холод и запах пыли. Здесь царили запустение и мрак. Никто здесь не убирался уже очень давно. Вместо гнева хозяина хватило только на полный тоски стон. На полу широко распласталась мохнатая туша Фракийца. Увидев его, патриций остановился, отстраненно отметив, что пес даже не вышел его встречать. Хозяин вдруг осознал, что отсутствовал более полугода, и вправе ожидать хоть какой-то встречи. Фракиец поднял голову, тускло уставился на хозяина. Затем неторопливо встал, вяло потянулся и, едва заметно мотнув хвостом, направился к миске, тяжело стуча лапами о пол. Патриций и забыл, какой Фракиец огромный и грузный. Его лапы оставляли на пыльном полу здоровенные отпечатки.
Хозяин смотрел, как Фракиец ест. Почему-то вспомнилось, что по его приказу для Фракийца еженедельно закалывали годовалого теленка. И вот теперь Фракиец этого теленка преспокойно уминал. Чавкая и хрустя.
На вельможу вдруг что-то нашло. Он взял за ножку тяжелый кованый табурет и с размаху опустил его на голову Фракийца. Как подкошенный, пес рухнул к ногам патриция, не издав не звука. По полу медленно поползла кровь.
В первое мгновение вельможа испытал глубокое радостное удовлетворение пополам с легким недоумением: будто вдруг, в одночасье разоблачил давнего, тайного врага — и тут же избавился от него. Ему стало легче дышать. На губах впервые за много дней дрогнула безотчетная улыбка. Он с тупым любопытством и удивлением рассматривал поверженного великана, бока которого еще тяжело вздымались. Но какое-то странное беспокойство смутно зашевелилось в нем. Что-то было очень легко, подозрительно легко. Какая-то легкая победа, что-то было не так. Полное отсутствие звука, в общем-то естественное для немого Фракийца, на миг задержало в вельможе чувство глубокого удовлетворения, но теперь тишина насторожила его. В нем родилось смутно ощущение, что в его ударе была какая-то подлость, нечестность, что он поднял руку на чудовище, а убил нежного ребенка или немощного старца. Фракиец был еще жив и судорожно глотал воздух. Склонившись над своей жертвой, вельможа вдруг заметил, что Фракиец чудовищно исхудал. Сквозь густую шерсть при вздохе отчетливо проступали ребра. Патриций провел дрожащей рукой по живым мощам по имени Фракиец, с грохотом уронил на пол кованый табурет, упал рядом с псом на колени и в голос зарыдал, обнимая его. Прибежали рабы, тщетно пытались оттащить хозяина от истекающего кровью пса, но человек истерически голосил и требовал врача для Фракийца. Наконец врач осмотрел рану и заверил хозяина, что удар пришелся вскользь, рана не опасна. Пес просто ослаб от голода. Тут же патриций узнал из причитаний рабов, что со дня отъезда хозяина Фракиец изменил поведение. Он потерял аппетит, занял кабинет хозяина и выходил оттуда крайне редко. В день, когда жена патриция ушла из дома, Фракиец пришел на ее поло-вину и устроил там погром, изломав и испачкав все, что мог. Никто не посмел ему препятствовать. Потом он окончательно оккупировал кабинет, не пуская рабов дальше порога. Иногда ночью рабы слышали тихое поскуливание. Это был первый случай, ко-гда они вообще слышали голос Фракийца. За неделю до приезда хозяина он перестал есть, а два дня назад отказался и пить. Вчера раб поставил ему миску под нос, а Фракиец встал и, идя на него грудью, вытеснил из кабинета. Потом лег и больше не вставал.
И вот, дождался.
Фракийцу обмыли и перевязали рану. Хозяин плакал и просил прощения, рыдая, настоял, чтобы пса уложили к нему на ложе. Фракиец, очнувшись среди ночи, сполз с ложа и молча уполз от хозяина. Хозяин промучился какое-то время и пришел к псу на подстилку. Заснул, обнимая Фракийца.
С тех пор прошло лет пятнадцать. Патриций отошел от государственных дел, поселился на уединенной вилле и увлекся учением Будды. Фракиец теперь уже дряхл и почти слеп, но невероятно величав. Патриций никогда не говорит, что он думает о Фракийце, видимо, боясь, что тот услышит. Он не пытается ответить (по крайней мере, вслух), на вопрос, кто такой Фракиец. На закате они сидят рядом на террасе, и Фракиец иногда, в особом расположении духа, кладет тяжелую седую голову на колени вельможи. Его белесые глаза слезятся, а губы навеки искривлены надменной гримасой.
— Он никому не служит, — с гордостью говорит патриций. И Иуда понимал, что вельможа не осмеливается произнести: «Он просто любит».
И так часто они сидят вдвоем на террасе, погруженные каждый в свои мысли, и ничем друг другу не мешают. Они просто любят.
«А ведь Фракиец умер уже, поди», -- подумал Иуда, и ему стало еще тоскливее.
(c) Мириам
|
